Освободите нас от зла - Страница 17

Я посмотрел на него.

— Захочет, я знаю ее. Она слишком верит в законность, чтобы не попробовать эту уловку.

Мемэ сдвинул шляпу на затылок.

— Она казалась на пределе сил и нервов. Мы было потребовали две тысячи монет, чтобы привести в чувство господина шантажиста, но она смогла дать только тысячу двести.

Над его замечанием следовало поразмыслить. Во всяком случае, оно свидетельствовало о том, что мозги парня работали. Он думал, словно пахал, медленно, но основательно, и у меня появились основания довериться ему.

— Послушайте, если она вам скажет, что у нее нет сейчас свободной наличности, предложите ей дать взаймы. Под проценты, чтобы оправдать этот ваш великодушный поступок.

Он нахмурился при мысли о расставании с деньгами. Вероятно, деньги были его большой и светлой любовью с самого детства.

— Мы заедем в мой банк. Я выплачу вам аванс в три тысячи монет… Остальное — по конечному результату.

Их глаза заблестели.

— Работать с вами одно удовольствие, — сказал Мемэ.

— С мужчинами всегда проще договариваться, — подхватил Альфонс и добавил: — Но эта шутка вам дорого обойдется.

Я положил руку ему на плечо.

— Для меня это далеко не шутка, господин Альфонс. Будьте любезны вернуть мне ключ зажигания. Ваш друг бросил его на пол.

* * *

Никаких сомнений: Феррари плачет. Это с ним впервые, по крайней мере, в моем присутствии, и мне становится не по себе. Он обхватил голову руками и сидит так. Время от времени он всхлипывает, и тогда крупная слеза падает на пол к его ногам. Она падает в пыль и растекается в форме звезды. А вот на небе звезды уже исчезли. Небо покрылось облаками. Сквозь решетчатое окно камеры они напоминают мне туши убитых зверей. Кто-то из нас двоих видит их в последний раз. И вновь мне в голову заползает ужасный вопрос: Феррари или я? В настоящий момент в тюрьме нет других приговоренных к смертной казни, кроме нас… Стало быть… Простой арифметический подсчет подсказывает, что один из нас сейчас пойдет умирать. Умирать! Сколько раз я употреблял это слово по отношению к другим людям, но никогда оно не имело для меня столь ужасного смысла. Умереть… Конец всему… Если это буду я, мне придется испытать сильные чувства, такие, как страх или отчаяние… А потом будет глухой удар, белый всплеск в полутьме, и голова моя отлетит от тела… Жизнь моя безжалостно оборвется в пароксизме мыслей… Смерть навалится на меня, в то время как вся моя плоть вопиет о неприятии конца… Но я ничего не могу сделать, поскольку все человечество против меня… Оно бдит, человечество… Оно готовит свой огромный нож, как мясник, обычно рано поутру, готовится к забою животных. Умереть…

Слезы Феррари уже не слезы, но кровь… Кровь его души, которая по капле вытекает из него, падая на заплеванный пол нашей жуткой камеры, где стены за долгие годы впитали в себя агонию сидевших здесь смертников. И вдруг я понимаю, что умирать сейчас пойдет он, Феррари. Он тысячу раз прав. Приговорили его гораздо раньше меня. Он убил полицейского, а это не прощается… Именно он положит голову под нож гильотины… А я в это время… Я получу помилование. Мой адвокат — один из лучших во Франции. Моя семья близка с семьей одного министра… Да и что я такого сделал?

* * *

Наконец вечером я увидел плачущую Глорию и понял, что Мемэ и его сообщник заронили сомнение в сердце моей жены.

Я вдруг заметил, что стал понимать свою жену, проникать во все тайники ее души, замечать тысячи мелких деталей, проходящих мимо внимания большинства мужей. Если бы ее друг или любой другой умный человек дал ей понять, что автором анонимных писем является Норман, она просто отмахнулась, бы от подобной мысли. Но когда это подсказали ей два полуграмотных негодяя, она была потрясена. Расчет мой оказался точен: умозаключение, созревшее в примитивных мозгах, показалось ей наиболее правдоподобным… Такой уж она была, моя Глория. Итак, в этот вечер она плакала… Она кое-как сдерживалась в течение обеда, но во время десерта вдруг разразились рыданиями. Я в это время чистил яблоко, в руке у меня был нож. Мне показалось, что я сейчас способен вонзить его ей в горло. Это были слезы разочарования. Она плакала по Норману, по своей любви, в которой она начала сомневаться. Никогда я не чувствовал себя таким обманутым, таким одиноким и измотанным… Скорее всего, мое присутствие ее раздражало, казалось невыносимым… Я чувствовал, насколько угнетала ее необходимость сидеть со мной за одним столом. Все мое существо испытывало боль, мне хотелось уничтожить самого себя, уничтожить следы моего пребывания на земле, уничтожить свой труп и саму память… Я долго смотрел на нее, потрясенную горем, слишком тяжелым для нее. Ведь она всего лишь слабая женщина… Может, мне стоило прекратить игру? Какой была бы ее реакция, если бы я вдруг встал, подошел к ней и, прижимая к себе, сказал: «Я знаю все, и я автор этих писем, я хотел отомстить, но больше не могу и не хочу… Я люблю тебя и прощаю… Я буду ждать твоего возвращения ко мне, у меня хватит сил!» Она удивилась бы, возмутилась и пришла бы в ярость. Да, в ярость…

Я дождался, пока она успокоится.

— Что случилось, Глория?

Она помолчала, пожала плечами и ответила:

— Не знаю: тоска какая-то… Ничего, пройдет!..

Она встала и пошла в ванную комнату, чтобы положить на веки горячие компрессы. Я протянул руку к столику, на котором вместе с перчатками лежала ее сумочка. Я открыл ее и в отделении, застегнутом молнией, обнаружил пачку банкнот по пятьдесят франков. Именно эти деньги я передал сегодня утром Мемэ. Стало быть, Глория проглотила наживку… Причем, проглотила глубоко, ибо переписала номера банкнот в свою записную книжку… Я убрал деньги и вышел из дома. Мне захотелось подышать влажным воздухом осенней ночи. Было тепло и тихо, но мне повсюду чудилась смерть.